Эволюция поэтической системы А.Блока. А.Блок и русский символизм. Концепция стихии, принцип нераздельность и неслиянность». Двойничество в лирике поэта

Первые стихотворения Александра Блока (1897-1900 года), впоследствии объединенные в цикл «Ante Lucem», не предвещали конфликта с «бекетовской» культурой. Эти стихотворения свидетельствуют о том, что поэт во многом учится у русских романтиков (у Пушкина, Лермонтова) и лириков середины века (у Фета, Тютчева).

Следующий этап в творчестве Александра Александровича - это время создания сборника «Стихи о Прекрасной Даме» (1901 год). Воздействие «бекетовских» традиций сменилось глубоким чувством к Л.Д.Менделеевой, предреволюционными настроениями народа и впечатлениями от мистической лирики Владимира Соловьева. Все это резко изменило мир Александра Блока.

Начало 1900-х годов сразу определило место Блока как младшего символиста. В 1900-1901 годах Александр Александрович не связан ни с «декадентами», ни с «соловьевцами». Только в 1902 году Александр Александрович знакомится с Мережковским, а через семью Соловьёвых сближается с А.Белым. Уже с начала века поэт внутренне противостоит влиянию «бекетовской» культуры.

Формирование, развитие и творческий рост Блока связаны с воздействием на его эстетические взгляды идей символизма. Особенно велико было влияние русского философа и поэта Вл. Соловьева. Именно из его произведений Блок позаимствовал идею о близящейся мировой катастрофе и учение о Мировой Душе, или Вечной Женственности, призванной обновить мир. Это влияние и в биографическом плане любовь к Л. Д. Менделеевой и определили во многом мистико-элегическую направленность стихов Блока, их индивидуализм и отрешенность от мира.

В драме "Оканея" впервые в только начавшемся складываться драматургическом наследии А. Блок опробует свою концепцию "нераздельности - неслиянности" основных условий человеческого существования, которая станет определяющей для всего последующего его творчества.



Источниками формулы "нераздельности и неслиянности" у А. Блока является символ веры, где соотносится божественное и человеческое начало в Христе, древнейшие мифологические представления о мире, и, наконец, реминисценциями эта идея встречается у Н. Минского и В. Соловьева (1). В такой формуле заложен принцип блоковского миропонимания, пронизывающий всю его художественную систему: признание исходного единства с миром и одновременно трагического разрыва с ним.

Двойничество в творчестве Блока, по мнению Д.Е. Максимова, - неизбежный феномен развития поэта. Он, оставаясь во всех случаях нарушением цельности личности, принимал у Блока разные формы и сопровождал его поэзию на всем ее протяжении. Неслучайно первая фраза, открывающая юношеские дневники Блока, содержит признания в собственном раздвоении - предпосылка к двойничеству, его психологическая и мировоззренческая основа. Блок писал, что «в каждом человеке несколько людей, и все между собой борются».

Проблемы народа и Интеллигенции, интеллигенции и революции в «прозе» Л. Блока (статьи «Народ и интеллигенция» «Интеллигенция и революция» Крушение гуманизма в поэме Двенадцать. Художественные особенности поэмы

Знаменитая статья Блока "Интеллигенция и революция" является кульминацией, квинтэссенцией состояния самого Блока во время революционных и постреволюционных событий в России. Она резюмирует в себе всё то, что говорил Блок в предшествующие годы, только более ярко и контрастно. Эта статья отражает состояние души самого Блока, его взгляд на мир: состояние ужаса, принятие этого ужаса за нечто правильное и не сопротивление ему.

Через два года, в 1908 году в статье "Народ и интеллигенция" Блок яснее описывает назревание катастрофы. Катастрофа, по его мнению, зреет потому, что вся Россия, весь мир движется по инерции "не туда". Не может ничем помочь и интеллигенция, которая, по мнению Блока, не такая, какой бы ей надлежало быть, то есть, неправильная, не постигшая народа.

Блок говорит об интеллигентах-народолюбах, собирателях фольклора, которые "печалуются о народе; ходят в народ, исполняются надеждами и отчаиваются; наконец, погибают, идут на казнь и на голодную смерть за народное дело": "Может быть, наконец поняли даже душу народную; но как поняли? Не значит ли понять все и полюбить все - даже враждебное, даже то, что требует отречения от самого дорогого для себя, - не значит ли это ничего не понять и ничего не полюбить?"

Подчёркивая закономерность надвигающегося, Блок повторяет, что "вражда исконна", то есть вражда между народом и интеллигенцией. И не просто непонимание или равнодушие, а именно вражда - агрессия.

"Интеллигенция и революция" - это не статья, это вынесенное на бумагу переживание, боль поэта. Он стремился заглушить в себе эту боль, обманывая сам себя, что то, что происходит "это так и надо", что "это правильно, а потому хорошо". И публикация этой статьи, фактическое существование её в печати - это желание внушить посильнее самому себе, что ужасное - прекрасно, что зло на самом деле доброе и правильное, что насилие на самом деле справедливость.

Крушение гуманизма» у Блока тоже прямо противостоит «крушению гуманизма», как это осмыслил в то же время Вяч. Иванов в статье «Кручи». Для Иванова гуманизм полностью и целиком - ложная культура, «отвратившая нас от христианских посулов и потусторонних надежд, всецело занявшаяся земным хозяйствованием», породившая революцию. Он приветствует «крушение гуманизма» как возврат к «вовлечению всех во Христа». У Блока все предстает в ином свете. Гуманизм - это «великое движение», «великий фактор мировой культуры», утверждавший в свое время «свободную человеческую личность». Но позже, считает Блок, - в XIX веке, когда на сцену выступили народные массы, гуманизм потерял значение и «целостность», стал знаменем не здоровой индивидуальности, а больного индивидуализма, раздробленности, «отделенности от мира», безволия, узкой специализации, кабинетности, превратил людей в машины. Этому выродившемуся гуманизму, ставшему из «культуры - цивилизацией», Блок и предвещает «крушение», противопоставляя ему новую культуру - «артистическую, музыкальную, синтетическую», возрождающую человека, его «творческий труд». И это несут, по Блоку, революционные народные массы, ибо «главное, что несет с собой революция: волевой, музыкальный, синтетический порыв»

М.М. Бахтин говорил, что в «Двенадцати» у Блока происходит «комбинация старых тем. Блок единственный из современных поэтов вылит как бы из одного куска». Действительно, символика вьюги, белого и черного цветов и т.д. пришла в поэму из лирики Блока. Ее «интеллектуальный герой» «был отмечен тем же знаком мятежа, что и его «массовый герой» в поэме. «Трилогия» Блока, весь путь. пройденный им, сделали возможным создание «Двенадцати» - попытку поэта, не отрекаясь от себя, помня о себе, выйти за свои пределы». Последнее - общее место советского литературоведения: Блок якобы написал самую короткую из эпических поэм («всего 335 строк, из которых около половины одно- и двусловных»).

Эстетические манифесты (статья Н.Гумилева «Наследие символизма и акмеизм и О. Мандельштам «Утро акмеизма») и творческая практика акмеизма

В январе 1913 года появились манифесты поэтов-акмеистов: статья Н. Гумилева "Наследие символизма и акмеизм" и статья С. Городецкого "Некоторые течения в современной русской поэзии" (журнал "Аполлон").

Статья Н. Гумилева "Наследие символизма и акмеизм" (1913) открывается следующими словами: "Для внимательного читателя ясно, что символизм закончил свой круг развития и теперь падает". Н. Гумилев назвал символизм "достойным отцом", но подчеркивал при этом, что новое поколение выработало иной, "мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь".

Акмеизм, по мысли Гумилева, есть попытка заново открыть ценность человеческой жизни, реального мира. Окружающая человека действительность для акмеиста самоценна и не нуждается в метафизических оправданиях. Поэтому следует перестать заигрывать с трансцендентным (выходящим за пределы человеческого познания) и вернуться к изображению трехмерного мира; простой предметный мир должен быть реабилитирован, он значителен сам по себе, а не только тем, что являет высшие сущности.

Н. Гумилев отказывается от "нецеломудренного" стремления символистов познать непознаваемое: "непознаваемое по самому смыслу этого слова нельзя познать... Все попытки в этом направлении нецеломудренны".

В 1913 году Мандельштам пишет манифест «Утро акмеизма», не уступающий по значению программным статьям Н. Гумилева и С. Городецкого, но по неизвестным причинам его статья попадает в печать только в 1919 году.

Так, в статье «Утро акмеизма», написанной в 1913 году, но опубликованной лишь в 1919-м, Мандельштам обосновывает тезис о поэтическом зодчестве, об архитектоничности поэзии. Слово - некий камень, который акмеисты кладут в основу своего здания. Построенное в художественном творении можно рассматривать и как своеобразный организм со своей внутренней жизнью, подобно тому, как готический собор является «праздником физиологии». Именно здесь должна «гулять мысль» поэта, а не в дремучем «лесу символов».

Главная > Закон

Н. Гумилев
Наследие символизма и акмеизм Для внимательного читателя ясно, что символизм закончил свой круг развития и теперь падает. И то, что символические произведения уже почти не появляются, а если и появляются, то крайне слабые, даже с точки зрения символизма, и то, что все чаще и чаще раздаются голоса в пользу пересмотра еще так недавно бесспорных ценностей и репутаций, и то, что появились футуристы, эго-футуристы и прочие гиены, всегда следующие за львом. На смену символизма идет новое направление, как бы оно ни называлось, акмеизм ли (от слова "акмэ" - высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора), или адамизм (мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь), - во всяком случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме. Однако, чтобы это течение утвердило себя во всей полноте и явилось достойным преемником предшествующего, надо чтобы оно приняло его наследство и ответило на все поставленные им вопросы. Слава предков обязывает, а символизм был достойным отцом. Французский символизм, родоначальник всего символизма как школы, выдвинул на передний план чисто литературные задачи: свободный стих, более своеобразный и зыбкий слог, метафору, вознесенную превыше всего, и пресловутую "теорию соответствий". Последнее выдает с головой его не романскую и, следовательно, не национальную, наносную почву. Романский дух слишком любит стихию света, разделяющего предметы, четко вырисовывающего линию; эта же символическая слиянность всех образов и вещей, изменчивость их облика могла родиться только в туманной мгле германских лесов. Мистик сказал бы, что символизм во Франции был прямым последствием Седана. Но, наряду с этим, он вскрыл во французской литературе аристократическую жажду редкого и труднодостижимого и таким образом спас ее от угрожающего ей вульгарного натурализма. Мы, русские, не можем считаться с французским символизмом, хотя бы уже потому, что новое течение, о котором я говорил выше, отдает решительное предпочтение романскому духу перед германским. Подобно тому, как французы искали новый, более свободный стих, акмеисты стремятся разбивать оковы метра пропуском слогов, более, чем когда-либо, свободной перестановкой ударений, и уже есть стихотворения, написанные по вновь продуманной силлабической системе стихосложения. Головокружительность символических метафор приучила их к смелым поворотам мысли; зыбкость слов, к которым они прислушивались, побудила искать в живой народной речи новых - с более устойчивым содержанием; и светлая ирония, не подрывающая корней нашей веры, - ирония, которая не могла не проявляться хоть изредка у романских писателей, - стала теперь на место той безнадежной, немецкой серьезности, которую так возлелеяли наши символисты. Наконец, высоко ценя символистов за то, что они указали нам на значение в искусстве символа, мы не согласны приносить ему в жертву прочих способов поэтического воздействия и ищем их полной согласованности. Этим мы отвечаем на вопрос о сравнительной "прекрасной трудности" двух течений: акмеистом труднее быть, чем символистом, как труднее построить собор, чем башню. А один из принципов нового направления - всегда идти по линии наибольшего сопротивления. Германский символизм в лице своих родоначальников Ницше и Ибсена выдвигал вопрос о роли человека в мироздании, индивидуума в обществе и разрешал его, находя какую-нибудь объективную цель или догмат, которым должно было служить. В этом сказывалось, что германский символизм не чувствует самоценности каждого явления, не нуждающейся ни в каком оправдании извне. Для нас иерархия в мире явлений - только удельный вес каждого из них, причем вес ничтожнейшего все-таки неизмеримо больше отсутствия веса, небытия, и поэтому перед лицом небытия - все явления братья. Мы не решились бы заставить атом поклониться Богу, если бы это не было в его природе. Но, ощущая себя явлениями среди явлений, мы становимся причастны мировому ритму, принимаем все воздействия на нас и в свою очередь воздействуем сами. Наш долг, наша воля, наше счастье и наша трагедия - ежечасно угадывать то, чем будет следующий час для нас, для нашего дела, для всего мира, и торопить его приближение. И как высшая награда, ни на миг не останавливая нашего внимания, грезится нам образ последнего часа, который не наступит никогда. Бунтовать же во имя иных условий бытия здесь, где есть смерть, так же странно, как узнику ломать стену, когда перед ним - открытая дверь. Здесь этика становится эстетикой, расширяясь до области последней. Здесь индивидуализм в высшем своем напряжении творит общественность. Здесь Бог становится Богом Живым, потому что человек почувствовал себя достойным такого Бога. Здесь смерть - занавес, отделяющий нас от актеров, от зрителей, и во вдохновении игры мы презираем трусливое заглядывание - что будет дальше? Как адамисты, мы немного лесные звери и, во всяком случае, не отдадим того, что в нас есть звериного, в обмен на неврастению. Но тут время говорить русскому символизму. Русский символизм направил свои главные силы в область неведомого. Попеременно он братался то с мистикой, то с теософией, то с оккультизмом. Некоторые его искания в этом направлении почти приближались к созданию мифа. И он вправе спросить идущее ему на смену течение, только ли звериными добродетелями оно может похвастать и какое у него отношение к непознаваемому. Первое, что на такой вопрос может ответить акмеизм, будет указанием на то, что непознаваемое, по самому смыслу этого слова, нельзя познать. Второе - что все попытки в этом направлении - нецеломудренны. Вся красота, все священное значение звезд в том, что они бесконечно далеки от земли и ни с какими успехами авиации не станут ближе. Бедность воображения обнаружит тот, кто эволюцию личности будет представлять себе всегда в условиях времени и пространства. Как можем мы вспоминать наши прежние существования (если это не явно литературный прием), когда мы были в бездне, где мириады иных возможностей бытия, о которых мы ничего не знаем, кроме того, что они существуют? Ведь каждая из них отрицается нашим бытием и, в свою очередь, отрицает его. Детски-мудрое, до боли сладкое ощущение собственного незнания - вот то, что нам дает неведомое. Франсуа Биллон, спрашивая, где теперь прекраснейшие дамы древности, отвечает сам себе горестным восклицанием: ...Mais ou sont les neiges d"antan! И это сильнее дает нам почувствовать нездешнее, чем целые томы рассуждений, на какой стороне луны находятся души усопших... Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками - вот принцип акмеизма. Это не значит, чтобы он отвергал для себя право изображать душу в те моменты, когда она дрожит, приближаясь к иному; но тогда она должна только содрогаться. Разумеется, познание Бога, прекрасная дама Теология, останется на своем престоле, но ни ее низводить до степени литературы, ни литературу поднимать в ее алмазный холод акмеисты не хотят. Что же касается ангелов, демонов, стихийных и прочих духов, то они входят в состав материала художников и не должны больше земной тяжестью перевешивать другие взятые им образы. Всякое направление испытывает влюбленность к тем или иным творцам и эпохам. Дорогие могилы связывают людей больше всего. В кругах, близких к акмеизму, чаше всего произносятся имена Шекспира, Рабле, Биллона и Теофиля Готье. Подбор этих имен не произволен. Каждое из них - краеугольный камень для здания акмеизма, высокое напряжение той или иной его стихии. Шекспир показал нам внутренний мир человека, Рабле - тело и его радости, мудрую физиологичность, Биллон поведал нам о жизни, нимало не сомневающейся в самой себе, хотя знающей все - и Бога, и порок, и смерть, и бессмертие, Теофиль Готье для этой жизни нашел в искусстве достойные одежды безупречных форм. Соединить в себе эти четыре момента - вот та мечта, которая объединяет сейчас между собою людей, так смело назвавших себя акмеистами.

Осип Мандельштам

УТРО АКМЕИЗМА

I

При огромном эмоциональном волнении, связанном с произведениями искусства, желательно, чтобы разговоры об искусстве отличались величайшей сдержанностью. Для огромного большинства произведение искусства соблазнительно, лишь поскольку в нем просвечивает мироощущение художника. Между тем мироощущение для художника орудие и средство, как молоток в руках каменщика, и единственно реальное - это само произведение. Существовать - высшее самолюбие художника. Он не хочет другого рая, кроме бытия, и когда ему говорят о действительности, он только горько усмехается, потому что знает бесконечно более убедительную действительность искусства. Зрелище математика, не задумываясь возводящего в квадрат какое-нибудь десятизначное число, наполняет нас некоторым удивлением. Но слишком часто мы упускаем из виду, что поэт возводит явление в десятизначную степень, и скромная внешность произведения искусства нередко обманывает нас относительно чудовищно-уплотненной реальности, которой оно обладает. Это реальность в поэзии - слово как таковое. Сейчас, например, излагая свою мысль по возможности в точной, но отнюдь не поэтической форме, я говорю, в сущности, сознанием» а не словом. Глухонемые отлично понимают друг друга, и железнодорожные семафоры выполняют весьма сложное назначение, не прибегая к помощи слова. Таким образом, если смысл считать содержанием, все остальное, что есть в слове, приходится считать простым механическим привеском, только затрудняющим быструю передачу мысли. Медленно рождалось «слово как таковое». Постепенно, один за другим, все элементы слова втягивались в понятие формы, только сознательный смысл, Логос, до сих пор ошибочно и произвольно почитается содержанием. От этого ненужного почета Логос только проигрывает. Логос требует только равноправия с другими элементами слова. Футурист, не справившись с сознательным смыслом как с материалом творчества, легкомысленно выбросил его за борт и, по существу, повторил грубую ошибку своих предшественников. Для акмеистов сознательный смысл слова, Логос, такая же прекрасная форма, как музыка для символистов. И, если у футуристов слово как таковое еще ползает на четвереньках, в акмеизме оно впервые принимает более достойное вертикальное положение и вступает в каменный век своего существования.

II

Острие акмеизма - не стилет и не жало декадентства. Акмеизм - для тех, кто обуянный духом строительства, не отказывается малодушно от своей тяжести, а радостно принимает ее, чтобы разбудить и использовать архитектурно спящие в ней силы. Зодчий говорит: я строю - значит, я прав. Сознание своей правоты нам дороже всего в поэзии, и, с презрением отбрасывая бирюльки футуристов, для которых нет высшего наслаждения, как зацепить вязальной спицей трудное слово, мы вводим готику в отношения слов, подобно тому как Себастьян Бах утвердил ее в музыке. Какой безумец согласится строить, если он не верит в реальность материала, сопротивление которого он должен победить. Булыжник под руками зодчего превращается в субстанцию, и тот не рожден строительствовать, для кого звук долота, разбивающего камень, не есть метафизическое доказательство. Владимир Соловьев испытывал особый пророческий ужас перед, седыми финскими валунами 1 . Немое красноречие гранитной глыбы волновало его, как злое колдовство. Но камень Тютчева, что «с горы скатившись, лег в долине, сорвавшись сам собой иль был низвергнут мыслящей рукой» 2 , - есть слово. Голос материи в этом неожиданном паденье звучит как членораздельная речь. На этот вызов можно ответить только архитектурой. Акмеисты с благоговением поднимают таинственный тютчевский камень и кладут его в основу своего здания. Камень как бы возжаждал иного бытия. Он сам обнаружил скрытую в нем потенциально способность динамики - как бы попросился в «крестовый свод» - участвовать в радостном взаимодействии себе подобных.

III

Символисты были плохими домоседами, они любили путешествия, но им было плохо, не по себе в клети своего организма и в той мировой клети, которую с помощью своих категорий построил Кант. Для того, чтобы успешно строить, первое условие - искренний пиетет к трем измерениям пространства - смотреть на них не как на обузу и на несчастную случайность, а как на богом данный дворец. В самом деле: что вы скажете о неблагодарном госте, который живет за счет хозяина, пользуется его гостеприимством, а между тем в душе презирает его и только и думает о том, как бы его перехитрить. Строить можно только во имя «трех измеренией», так как они есть условие всякого зодчества. Вот почему архитектор должен быть хорошим домоседом, а символисты были плохими зодчими. Строить - значит бороться с пустотой, гипнотизировать пространство. Хорошая стрела готической колокольни - злая, потому что весь ее смысл - уколоть небо, попрекнуть его тем, что оно пусто.

IV

Своеобразие человека, то, что делает его особью, подразумевается нами и входит в гораздо более значительное понятие организма. Любовь к организму и организации акмеисты разделяют с физиологически-гениальным средневековьем. В погоне за утонченностью XIX век потерял секрет настоящей сложности. То, что в XIII веке казалось логическим развитием понятия организма - готический собор, - ныне эстетически действует как чудовищное. Notre Dame есть праздник физиологии, ее дионисийский разгул. Мы не хотим развлекать себя прогулкой в «лесу символов», потому что у нас есть более девственный, более дремучий лес - божественная физиология, бесконечная сложность нашего темного организма. Средневековье, определяя по-своему удельный вес человека, чувствовало и признавало его за каждым, совершенно независимо от его заслуг. Титул мэтра применялся охотно и без колебаний. Самый скромный ремесленник, самый последний клерк владел тайной солидной важности, благочестивого достоинства, столь характерного для этой эпохи. Да, Европа прошла сквозь лабиринт ажурно-тонкой культуры, когда абстрактное бытие, ничем не прикрашенное личное существование ценилось как подвиг. Отсюда аристократическая интимность, связующая всех людей, столь чуждая по духу «равенству и братству» Великой Революции. Нет равенства, нет соперничества, есть сообщничество сущих в заговоре против пустоты и небытия. Любите существование вещи больше самой вещи и свое бытие больше самих себя - вот высшая заповедь акмеизма.

V

А = А: какая прекрасная поэтическая тема. Символизм томился, скучал законом тождества, акмеизм делает его своим лозунгом и предлагает его вместо сомнительного a realibus ad realiora 3 . Способность удивляться - главная добродетель поэта. Но как же не удивиться тогда плодотворнейшему из законов - закону тождества? Кто проникся благоговейным удивлением перед этим законом - тот несомненный поэт. Таким образом, признав суверенитет закона тождества, поэзия получает в пожизненное ленное обладание все сущее без условий и ограничений. Логика есть царство неожиданности. Мыслить логически значит непрерывно удивляться. Мы полюбили музыку доказательства. Логическая связь - для нас не песенка о чижике, а симфония с органом и пением, такая трудная и вдохновенная, что дирижеру приходится напрягать все свои способности, чтобы сдержать исполнителей в повиновении. Как убедительна музыка Баха! Какая мощь доказательства! Доказывать и доказывать без конца: принимать в искусстве что-нибудь на веру недостойно художника, легко и скучно... Мы не летаем, мы поднимаемся только на те башни, какие сами можем построить.

VI

Средневековье дорого нам потому, что обладало в высокой степени чувством граней и перегородок. Оно никогда не смешивало различных планов и к потустороннему относилось с огромной сдержанностью. Благородная смесь рассудочности и мистики и ощущение мира как живого равновесия роднит нас с этой эпохой и побуждает черпать силы в произведениях, возникших на романской почве около 1200 года. Будем же доказывать свою правоту так, чтобы в ответ нам содрогалась вся цепь причин и следствий от альфы до омеги, научимся носить «легче и вольнее подвижные оковы бытия» 4 . 1912

Комментарии

Печатается по: Мандельштам О. «Слово и культура». Впервые опубликовано: «Сирена», 1919, № 4/5, 30 янв. Статья написана в 1912 г. 1 Имеются в виду стихотворения В. Соловьева «Колдун-камень» (1894), «В окрестностях Або» (1894) и «В стране морозных вьюг...» (1882). 2 Цитата из первоначальной редакции стихотворения Ф. И. Тютчева «Ргоblеmа» (1833). 3 От реального к реальнейшему (латин.}; лозунг, выдвинутый Вяч. Ивановым в его книге «По звездам. Опыты философские, эстетические и критические» (СПб., 1909, с. 305). 4 Неточная цитата из восьмистишия С. М. Городецкого в книге «Цветущий посох» (1914); у Городецкого: «...вольней и веселее//Носить подвижные оковы бытия». Манифесты футуристов. 18 декабря 1912 г. в Москве в издании Г.Кузьмина и С.Долинского тиражом 600 экз. вышел из печати альманах "Пощечина общественному вкусу" с одноименным манифестом. Из семи авторов сборника (Д. Бурлюк, В.Хлебников, А.Крученых, В.Маяковский, Б.Лившиц, Н.Бурлюк, В.Кандинский) манифест "в защиту нового искусства" подписали четверо первых. В феврале 1913 г. в Москве вышла полемическая листовка "Пощечина общественному вкусу". Ниже приведен текст манифеста 1912 г.: ПОЩЕЧИНА ОБЩЕСТВЕННОМУ ВКУСУ Читающим наше Новое Первое Неожиданное.
Только мы - лицо нашего Времени. Рог времени трубит нами в словесном искусстве.
Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее гиероглифов. Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с парохода Современности.
Кто не забудет своей первой любви, не узнает последней.
Кто же, доверчивый, обратит последнюю Любовь к парфюмерному блуду Бальмонта? В ней ли отражение мужественной души сегодняшнего дня? Кто же, трусливый, устрашится стащить бумажные латы с черного фрака воина Брюсова? Или на них зори неведомых красот?
Вымойте ваши руки, прикасавшиеся к грязной слизи книг, написанных этими бесчисленными Леонидами Андреевыми.
Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Сологубам, Ремизовым, Аверченкам, Черным, Кузьминым, Буниным и проч. и проч. - нужна лишь дача на реке. Такую награду дает судьба портным.
С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество!
Мы приказываем чтить права поэтов:
1). На увеличение словаря в его объеме произвольными и производными словами (Слово-новшество).
2). На непреодолимую ненависть к существовавшему до них языку.
3). С ужасом отстранять от гордого чела своего из банных веников сделанный вами Венок грошовой славы.
4). Стоять на глыбе слова "мы" среди моря свиста и негодования.
И если пока еще и в наших строках остались грязные клейма ваших "здравого смысла" и "хорошего вкуса", то все же на них уже трепещут впервые зарницы Новой Грядущей Красоты Самоценного (самовитого) Слова. Москва, 1912. Декабрь Д. БУРЛЮК , Александр КРУЧЕНЫХ ,
В. МАЯКОВСКИЙ , Виктор ХЛЕБНИКОВ - Имя Александр входило в псевдоним Крученых под манифестом в Пощечине общественному вкусу и в сборнике Трое, потом поэт стал использовать свое настоящее имя Алексей или заглавную букву А. Иногда (например, в Декларации слова как такового) он ставил имя Александр в скобках после Алексея.

Садок судей II

[Предисловие]

Находя все нижеизложенные принципы цельно выраженными в 1-м «Садке Судей» и выдвинув ранее пресловутых и богатых, лишь в смысле Метцль и К о, футуристов, мы тем не менее считаем этот путь нами пройденным и, оставляя разработку его тем, у кого нет более новых задач, пользуемся некоторой формой правописания, чтобы сосредоточить общее внимание на уже новых открывающихся перед нами заданиях. Мы выдвинули новые принципы творчества, кои нам ясны в следующем порядке: 1. Мы перестали рассматривать словопостроение и словопроизношение по грамматическим правилам, став видеть в буквах лишь направляющие речи. Мы расшатали синтаксис. 2. Мы стали придавать содержание словам по их начертательной и фонической характеристике. 3. Нами осознана роль приставок и суффиксов. 4. Во имя свободы личного случая мы отрицаем правописание. 5. Мы характеризуем существительные не только прилагательными (как делали главным образом до нас), но и другими частями речи, также отдельными буквами и числами: а) считая частью неотделимой произведения его помарки и виньетки творческого ожидания, в) в почерке полагая составляющую поэтического импульса, с) в Москве поэтому нами выпущены книги (автографов) «самописьма». 6. Нами уничтожены знаки препинания, чем роль словесной массы выдвинута впервые и осознана. 7. Гласные мы понимаем как время и пространство (характер устремления), согласные - краска, звук, запах. 8. Нами сокрушены ритмы. Хлебников выдвинул поэтический размер живого разговорного слова. Мы перестали искать размеры в учебниках; всякое движе-ние рождает новый свободный ритм поэту. 9. Передняя рифма (Давид Бурлюк), средняя, обратная рифмы (Маяковский) разработаны нами. 10. Богатство словаря поэта - его оправдание. 11.Мы считаем слово творцом мифа, слово, умирая, рождает миф, и наоборот. 12. Мы во власти новых тем: ненужность, бессмысленность, тайна властной ничтожности воспеты нами. 13. Мы презираем славу; нам известны чувства, не жившие до нас. Мы новые люди новой жизни. Давид Бурлюк, Елена Гуро, Николай Бурлюк, Владимир Маяковский, Екатерина Низен, Виктор Хлебников, Бенедикт Лившиц, А. Крученых. (1913)

ДЕКЛАРАЦИЯ СЛОВА КАК ТАКОВОГО

4) Мысль и речь не успевают за переживанием вдохновенного, поэтому ху-дожник волен выражаться не только общим языком (понятия), но и личным (творец индивидуален), и языком, не имеющим определенного значения, (Не за-стывшим), заумным. Общий язык связывает, свободный позволяет выразиться полнее (Пример: го оснег кайд и т.д.).

5) Слова умирают, мир вечно юн. Художник увидел мир по-новому и, как Адам, дает всему свои имена. Лилия прекрасна, но безобразно слово лилия, за-хватанное и «изнасилованное». Поэтому я называю лилию еуы - первоначальная чистота восстановлена.

2) Согласные дают быт, национальность, тяжесть, гласные - обратное - все-ленский язык. Стихотворение из одних гласных:

3) Стих дает (бессознательно) ряды гласных и согласных. Эти ряды неприкос-новенны. Лучше заменять слово другим, близким не по мысли, а по звуку (лыки - мыки - кыка).

Одинаковые гласные и согласные, будучи заменены чертами, образуют рисун-ки, которые неприкосновенны (напр.: III - I - I - III).

Поэтому переводить с одного языка на др. нельзя, можно лишь написать и дать подстрочник. Бывшие д. с. п. переводы лишь подстрочники, как художест-венные произведения, они - грубейший вандализм.

1) Новая словесная форма создает новое содержание, а не наоборот.

6) Давая новые слова, я приношу новое содержание, где все стало скользить (условность времени, пространства и проч. Здесь я схожусь с Н. Кульбиным, от-крывшим 4-е измерение - тяжесть, 5-е - движение и 6 или 7-е время).

7) В искусстве могут быть неразрешенные диссонансы - «неприятное для слуха», ибо в нашей душе есть диссонанс, которым и разрешается первый. При-мер - дыр бул щыл и т.д.

8) Всем этим искусство не суживается, а приобретает новые поля.

Алексей (Александр) Крученых

Примеч. 1) Высказанное в тезисах 3, 6 и 7 совпадает с мыслями Н. Кульбина. 2) Руководящие положения этой декларации, принимаемые нашими «критиками» за по-ложение футуризма, были высказаны задолго до его появления в России в лекциях Н. Куль-бина в Петербурге в 1907-8 гг. и практически осуществлены на выставках - Венок и др. и в книгах «Садок Судей I» (1908 г.) и «Студия импрессионизма» (1910 г.) (футуризм появился в 1910г.).

«Символизм» - Огрубляя, можно сказать, что символизм различает два мира: мир вещей и мир идей. Возникновение. Символизм. В любом символе есть две стороны - означаемое и означающее. Искусство - ключ к тайне. Символизм в литературе.

«Символизм» - Модернизм. К.Бальмонт. Московское крыло во главе с В.Брюсовым. В СССР «буржуазный поэт» Бальмонт был на многие годы забыт. З.Гиппиус. Определение введено Н.А.Оцупом в 1933 году в парижском эмигрантском журнале «Числа». Расширились ритмические возможности русского стиха, разнообразнее стала строфика.

«Символизм в живописи» - Символизм в русском искусстве. На картине художественно воссоздано представление художника о строении Вселенной. Ощущением тоски и одиночества веет от всего, что запечатлел здесь художник. Живопись символизма. РЕМБО Артюр Jean Arthur Nicolas Rimbaud (1854-1891). Жемчужина. Красота жизни остается только в мечтах и воспоминаниях.

«Символизм в литературе» - Не кляните, мудрые, что вам до меня? Я не знаю мудрости, годной для других, Только мимолётности я влагаю стих. Подвижность и многозначность слова. Символ связан с областью тайного. Дым – символ непознаваемости, загадочности. Расширены ритмические возможности русского стиха. Из истории символизма. К. Бальмонт.

«Творчество Гумилева» - В 1939 г. Л.Н. Гумилев был осужден и отправлен в Норильск. Стихотворение А.Ахматовой «Завещание». Этнос – прежде всего феномен природы. До середины 1980-х годов Гумилев продолжал оставаться под негласным надзором. Н.С.Гумилев, Лев Гумилев, А.А.Ахматова. С1959 года Л.Н. Гумилев возглавил хазарские археологические экспедиции.

«Стихотворения Гумилева» - В) какой морской символикой можно наполнит частые аллитерации звуков «р» и «л»? Тема урока: «Тайны поэзии Н.Гумилева». КАРАКАЛЛА (Caracalla) (186-217) римский император с 211, из династии Северов. Подготовить письменный рассказ на тему: «Мой Гумилев». Выводы исследования. И в нем - солнце, море и крокодил – африканское чудовище, названное в стихотворении «сказкой чудной».

Наследие символизма и акмеизм

Для внимательного читателя ясно, что символизм закончил свой круг развития и теперь падает. И то, что символические произведения уже почти не появляются, а если и появляются, то крайне слабые, даже с точки зрения символизма, и то, что все чаще и чаще раздаются голоса в пользу пересмотра еще так недавно бесспорных ценностей и репутаций, и то, что появились футуристы, эгофутуристы и прочие гиены, всегда следующие за львом. На смену символизма идет новое направление, как бы оно ни называлось, акмеизм ли (от слова???? - высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора), или адамизм (мужественно-твердый и ясный взгляд на жизнь), - во всяком случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме. Однако, чтобы это течение утвердило себя во всей полноте и явилось достойным преемником предшествующего, надо, чтобы оно приняло его наследство и ответило на все поставленные им вопросы. Слава предков обязывает, а символизм был достойным отцом.

Французский символизм, родоначальник всего символизма как школы, выдвинул на передний план чисто литературные задачи: свободный стих, более своеобразный и зыбкий слог, метафору, вознесенную превыше всего, и пресловутую «теорию соответствий». Последнее выдает с головой его не романскую и следовательно не национальную, наносную почву. Романский дух слишком любит стихию света, разделяющего предметы, четко вырисовывающего линию; эта же символическая слиянность всех образов и вещей, изменчивость их облика, могла родиться только в туманной мгле германских лесов. Мистик сказал бы, что символизм во Франции был прямым последствием Седана. Но наряду с этим он вскрыл во французской литературе аристократическую жажду редкого и труднодостижимого и таким образом спас ее от угрожающего ей вульгарного натурализма.

Мы, русские, не может считаться с французским символизмом, хотя бы уже потому, что новое течение, о котором я говорил выше, отдает решительное предпочтение романскому духу перед германским. Подобно тому, как французы искали новый, более свободный стих, акмеисты стремятся разбивать оковы метра пропуском слогов, более чем когда-либо свободной перестановкой ударений, и уже есть стихотворения, написанные по вновь продуманной силлабической системе стихосложения. Головокружительность символических метафор приучила их к смелым поворотам мысли; зыбкость слов, к которым они прислушивались, побудила искать в живой народной речи новых - с более устойчивым содержанием; и светлая ирония, не подрывающая корней нашей веры, - ирония, которая не могла не проявляться хоть изредка у романских писателей, - стала теперь на место той безнадежной, немецкой серьезности, которую так возлелеяли наши символисты. Наконец, высоко ценя символистов за то, что они указали нам на значение в искусстве символа, мы не согласны приносить ему в жертву прочих способов поэтического воздействия и ищем их полной согласованности. Этим мы отвечаем на вопрос о сравнительной «прекрасной трудности» двух течений: акмеистом труднее быть, чем символистом, как труднее построить собор, чем башню. А один из принципов нового направления - всегда идти по линии наибольшего сопротивления.

Германский символизм в лице своих родоначальников Ницше и Ибсена воздвигал вопрос о роли человека в мироздании, индивидуума в обществе и разрешал его, находя какую-нибудь объективную цель или догмат, которым должно было служить. В этом сказывалось, что германский символизм не чувствует самоценности каждого явления, не нуждающейся ни в каком оправдании извне. Для нас иерархия в мире явлений - только удельный вес каждого из них, причем вес ничтожнейшего все-таки неизмеримо больше отсутствия веса, небытия, и поэтому перед лицом небытия - все явления братья.

Мы не решились бы заставить атом поклониться Богу, если бы это не было в его природе. Но, ощущая себя явлениями среди явлений, мы становимся причастны мировому ритму, принимаем все воздействия на нас и в свою очередь воздействуем сами. Наш долг, наша воля, наше счастье и наша трагедия - ежечасно угадывать то, чем будет следующий час для нас, для нашего дела, для всего мира, и торопить его приближение. И как высшая награда, ни на миг не останавливая нашего внимания, грезится нам образ последнего часа, который не наступит никогда. Бунтовать же во имя иных условий бытия здесь, где есть смерть, так же странно, как узнику ломать стену, когда перед ним - открытая дверь. Здесь этика становится эстетикой, расширяясь до области последней. Здесь индивидуализм в высшем своем напряжении творит общественность. Здесь Бог становится Богом живым, потому что человек почувствовал себя достойным такого Бога. Здесь смерть - занавес, отделяющий нас от актеров, от зрителей, и во вдохновении игры мы презираем трусливое заглядывание, - что будет дальше? Как адамисты мы немного лесные звери и, во всяком случае, не отдадим того, что в нас есть звериного, в обмен на неврастению. Но тут время говорить русскому символизму.

Русский символизм направил свои главные силы в область неведомого. Попеременно он братался то с мистикой, то с теософией, то с оккультизмом. Некоторые его искания в этом направлении почти приближались к созданию мифа. И он вправе спросить идущее ему на смену течение, только ли звериными добродетелями оно может похвастать и какое у него отношение к непознаваемому. Первое, что на такой вопрос может ответить акмеизм, будет указанием на то, что непознаваемое, по самому смыслу этого слова, нельзя познать. Второе, что все попытки в этом направлении - нецеломудренны. Вся красота, все священное значение звезд в том, что они бесконечно далеки от земли и ни с какими успехами авиации не станут ближе. Бедность воображения обнаружит тот, кто эволюцию личности будет представлять себе всегда в условиях времени и пространства. Как можем мы вспоминать наши прежние существования (если это не явно литературный прием), когда мы были в бездне, где мириады иных возможностей бытия, о которых мы ничего не знаем, кроме того, что они существуют? Ведь каждая из них отрицается нашим бытием и в свою очередь отрицает его. Детски мудрое, до боли сладкое ощущение собственного незнания - вот то, что нам дает неведомое. Франсуа Виллон, спрашивая, где теперь прекраснейшие дамы древности, отвечает сам себе горестным восклицанием:

«…Mais o? sont les neiges d’antan!»

И это сильнее дает нам почувствовать нездешнее, чем целые томы рассуждений, на какой стороне луны находятся души усопших… Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками - вот принцип акмеизма. Это не значит, чтобы он отвергал для себя право изображать душу в те моменты, когда она дрожит, приближаясь к иному; но тогда она должна только содрогаться. Разумеется, познание Бога, прекрасная дама Теология останется на своем престоле, но ни ее низводить до степени литературы, ни литературу поднимать в ее алмазный холод акмеисты не хотят. Что же касается ангелов, демонов, стихийных и прочих духов, то они входят в состав материала художников и не должны больше земной тяжестью перевешивать другие, взятые им образы.

Всякое направление испытывает влюбленность к тем или иным творцам и эпохам. Дорогие могилы связывают людей больше всего. В кругах, близких к акмеизму, чаще всего произносятся имена Шекспира, Рабле, Виллона и Теофиля Готье. Подбор этих имен не произволен. Каждое из них - краеугольный камень для здания акмеизма, высокое напряжение той или иной его стихии. Шекспир показал нам внутренний мир человека, Рабле - тело и его радости, мудрую физиологичность, Виллон поведал нам о жизни, нимало не сомневающейся в самой себе, хотя знающей все - и Бога, и порок, и смерть, и бессмертие. Теофиль Готье для этой жизни нашел в искусстве достойные одежды безупречных форм. Соединить в себе эти четыре момента - вот та мечта, которая объединяет сейчас между собою людей, так смело назвавших себя акмеистами.

Н. Гумилев

«Аполлон», 1913, № 1.

Из книги Абиссинцы [Потомки царя Соломона (litres)] автора Бакстон Дэвид

Семитское наследие Южноарабские пришельцы, принесшие, как уже упоминалось, семитскую культуру в Африку, включают в себя по крайней мере хотя бы один южноарабский диалект. Тем не менее отделение этой новой семитской территории от ее арабских корней, а также значительное

Из книги Византийцы [Наследники Рима (litres)] автора Райс Дэвид Тальбот

Восточное наследие Если изделия из серебра и резной слоновой кости свидетельствуют о прочной связи с классическим искусством, наследие Востока столь же явно прослеживается в других областях художества – ювелирной и текстильной. Феодора на чудесной мозаике в Сан

Из книги Тайны советского футбола автора Смирнов Дмитрий

Наследие Византии История Византийской империи заканчивается падением Константинополя в 1453 году. Но это не означало конец византийского искусства. Множество картин, особенно икон, создается и после этого срока. Стили, которые создавались на основе византийского на

Из книги Сталинская гвардия. Наследники Вождя автора Замостьянов Арсений Александрович

Тяжкое наследие Мой сын – самый выдающийся футбольный наследник в стране, ни у кого никогда не было такой звездной родни. Многие ждали от Гришки чудес на зеленом поле, еще бы – внук величайших Григория Федотова и Константина Бескова, сын Владимира Федотова! Где бы Гриша

Из книги Литературные манифесты: От символизма до «Октября» автора Автор неизвестен

Наследие Брежнева В 1978 году в Вашингтоне вышел сборник аналитических материалов о Советском Союзе. Консервативный дух Брежнева резонно интерпретировался как «сентиментальная связь с собственным прошлым, с привычным и знакомым, инстинктивное предпочтение традиций и

Из книги Том 15 автора Уэллс Герберт

Заветы символизма …В стихотворении «Поэт и Чернь» Пушкин изображает поэта посредником между богами и людьми: Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв. Боги «вдохновляют» вестника их откровений людям; люди передают через него свои «молитвы» богам;

Из книги Охота на «кротов» автора Уайз Дэвид

Акмеизм Наследие символизма и акмеизм Для внимательного читателя ясно, что символизм закончил свой круг развития и теперь падает. И то, что символические произведения уже почти не появляются, а если и появляются, то крайне слабые, даже с точки зрения символизма, и то, что

Из книги Знакомьтесь: МУР автора Полубинский Вениамин Иванович

4. Наследие феодализма? «Зарабатывать на жизнь». Эта формула стала звучать для него неясной угрозой еще до того, как умерла его мать.- Тебе ведь придется зарабатывать себе на жизнь, когда меня не будет, - говорила она ему всякий раз, когда он приставал к ней, заставляя ее

Из книги Претерпевшие до конца. Судьбы царских слуг, оставшихся верными долгу и присяге автора Жук Юрий Александрович

ГЛАВА 21 Наследие Ричард Хелмс без сожаления оглядывался на эру охоты на «кротов». В его кабинете в центре Вашингтона душно, но во время разговора он предпочитает оставаться в своем элегантном пиджаке.Энглтон, возможно, и являлся ключевой фигурой, но именно Хелмс

Из книги Путин автора Хатчинс Крис

МРАЧНОЕ НАСЛЕДИЕ ПРОШЛОГО От Хитрова рынка до Сухаревского. Мир «ширмачей» и «хипесников». «Цветочки» и «ягодки» амнистии Керенского. Конец банды Яньки Кошелька. Похождения извозчикаВ первые послереволюционные годы среди сотрудников Московского уголовного розыска

Из книги Почему Америка и Россия не слышат друг друга? Взгляд Вашингтона на новейшую историю российско-американских отношений автора Стент Анджела

Литературное наследие А. А. Волкова 1. Около Царской Семьи. Предисловия Великой Княгини Марии Павловны и Е. П. Семёнова. Париж, 1928.2. Около Царской Семьи. Частная фирма «Анкор». Составители: А. Н. Коробов, И. П. Хабаров. М.,

Из книги Убийца из города абрикосов. Незнакомая Турция – о чем молчат путеводители автора Шабловский Витольд

Глава 22. Наследие Путина Случилось именно так, как предсказывал бизнесмен, имеющий близкие личные связи с Владимиром Путиным, в частной беседе в лондонском сквере шесть лет назад. 24 сентября 2011 года Путин принял предложение его правопреемника о повторном выдвижении

Из книги Дальневосточные соседи автора Овчинников Всеволод Владимирович

Ядерное наследие Что касается политики в отношении России, то самое важное достижение администрации Клинтона состоит в том, что была доведена до конца начатая еще Джорджем Бушем-старшим работа по превращению Украины, Казахстана и Беларуси в безъядерные государства.

Из книги В поисках энергии. Ресурсные войны, новые технологии и будущее энергетики автора Ергин Дэниел

Наследие Ататюрка Меня не удивляет, что Метин долго не отваживался вслух сравнить Эрдогана с Ататюрком. Ататюрк умер еще до начала Второй мировой войны, но для протестующих он по-прежнему остается важнейшей точкой отсчета. На окраине парка я наткнулся на двух яростно

Из книги автора

Наследие трехвековой изоляции Японцы сознают, что своими нравами, обычаями, образом жизни они кардинально отличаются от других народов. И, придавая огромную важность правилам поведения, панически боятся быть в окружении иностранцев или изо дня в день работать бок о бок с

Из книги автора

Наследие ледников Вопрос изменения климата трансформировался практически до неузнаваемости с тех времен, когда его впервые подняли несколько ученых и натуралистов. Они хотели знать, откуда взялись ледники и что с ними происходит. Действительно ли некогда был гораздо

Для внимательного читателя ясно, что символизм закончил свой круг развития и теперь падает. И то, что символические произведения уже почти не появляются, а если и появляются, то крайне слабые, даже с точки зрения символизма, и то, что все чаще и чаще раздаются голоса в пользу пересмотра еще так недавно бесспорных ценностей и репутаций, и то, что появились футуристы, эгофутуристы и прочие гиены, всегда следующие за львом (Пусть не подумает читатель, что этой фразой я ставлю крест над всеми крайними устремлениями современного искусства…). На смену символизма идет новое направление, как бы оно ни называлось, акмеизм ли (от слова akme - высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора), или адамизм (мужественно-твердый и ясный взгляд на жизнь), - во всяком случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме. Однако, чтобы это течение утвердило себя во всей полноте и явилось достойным преемником предшествующего, надо, чтобы оно приняло его наследство и ответило на все поставленные им вопросы. Слава предков обязывает, а символизм был достойным отцом.

Французский символизм, родоначальник всего символизма как школы, выдвинул на передний план чисто литературные задачи: свободный стих, более своеобразный и зыбкий слог, метафору, вознесенную превыше всего, и пресловутую «теорию соответствий». Последнее выдает с головой его не романскую и, следовательно, не национальную, наносную почву. Романский дух слишком любит стихию света, разделяющего предметы, четко вырисовывающего линию; эта же символическая слиянность всех образов и вещей, изменчивость их облика могла родиться только в туманной мгле германских лесов. Мистик сказал бы, что символизм во Франции был прямым последствием Седана. Но наряду с этим он вскрыл во французской литературе аристократическую жажду редкого и труднодостижимого, и таким образом спас ее от угрожающего ей вульгарного натурализма.

Мы, русские, не можем считаться с французским символизмом хотя бы уже потому, что новое течение, о котором я говорил выше, отдает решительное предпочтение романскому духу перед германским. Подобно тому, как французы искали новый, более свободный стих, акмеисты стремятся разбивать оковы метра пропуском слогов, более, чем когда-либо, свободной перестановкой ударений, и уже есть стихотворения, написанные по вновь продуманной силлабической системе стихосложения. Головокружительность символических метафор приучила их к смелым поворотам мысли; зыбкость слов, к которым они прислушивались, побудила искать в живой народной речи новых - с более устойчивым содержанием; и светлая ирония, не подрывающая корней нашей веры, - ирония, которая не могла не проявляться хоть изредка у романских писателей, - стала теперь на место той безнадежной немецкой серьезности, которую так возлелеяли наши символисты. Наконец, высоко ценя символистов за то, что они указали нам на значение в искусстве символа, мы не согласны приносить ему в жертву прочих способов поэтического воздействия и ищем их полной согласованности. Этим мы отвечаем на вопрос о сравнительной «прекрасной трудности» двух течений: акмеистом труднее быть, чем символистом, как труднее построить собор, чем башню. А один из принципов нового направлений направления, - всегда идти по линии наибольшего сопротивления.

Германский символизм в лице своих родоначальников Ницше и Ибсена выдвигал вопрос о роли человека в мироздании, индивидуума в обществе и разрешал его, находя какую-нибудь объективную цель или догмат, которым должно было служить. В этом сказывалось, что германский символизм не чувствует самоценности каждого явления, не нуждающейся ни в каком оправдании извне. Для нас иерархия в мире явлений - только удельный вес каждого из них. причем вес ничтожнейшего все-таки неизмеримо больше отсутствия веса, небытия, и поэтому перед лицом небытия - все явления братья.

Мы не решились бы заставить атом поклониться Богу, если бы это не было в его природе. Но, ощущая себя явлениями среди явлений, мы становимся причастны мировому ритму, принимаем все воздействия на нас и, в свою очередь, воздействуем сами. Наш долг, наша воля, наше счастье и наша трагедия, - ежечасно угадывать то, чем будет следующий час для нас, для нашего дела, для всего мира, и торопить его приближение. И как высшая награда, ни на миг не останавливая нашего внимания, грезится нам образ последнего часа, который не наступит никогда. Бунтовать же во имя иных условий бытия здесь, где есть смерть, так же странно, как узнику ломать стену, когда перед ним - открытая дверь. Здесь этика становится эстетикой, расширяясь до области последней. Здесь индивидуализм в высшем своем напряжении творит общественность. Здесь Бог становится Богом живым, потому что человек почувствовал себя достойным такого Бога. Здесь смерть - занавес, отделяющий нас от актеров, от зрителей, и во вдохновении игры мы презираем трусливое заглядывание, - что будет дальше? Как адамисты, мы немного лесные звери и, во всяком случае, не отдадим того, что в нас есть звериного, в обмен на неврастению. Но тут время говорить русскому символизму.

Русский символизм направил свои главные силы в область неведомого. Попеременно он братался то с мистикой, то с теософией, то с оккультизмом. Некоторые его искания в этом направлении почти приближались к созданию мифа. И он вправе спросить идущее ему на смену течение, только ли звериными добродетелями оно может похвастать, и какое у него отношение к непознаваемому. Первое, что на такой вопрос может ответить акмеизм, будет указанием на то, что непознаваемое, по самому смыслу этого слова, нельзя познать. Второе - что все попытки в этом направлении - нецеломудренны. Вся красота, все священное значение звезд в том, что они бесконечно далеки от земли и ни с какими успехами авиации не станут ближе. Бедность воображения обнаружит тот, кто эволюцию личности будет представлять себе всегда в условиях времени и пространства. Как можем мы вспоминать наши прежние существования (если это не явно литературный прием), когда мы были в бездне, где мириады иных возможностей бытия, о которых мы ничего не знаем, кроме того, что они существуют? Ведь каждая из них отрицается нашим бытием и, в свою очередь, отрицает его. Детски мудрое, до боли сладкое ощущение собственного незнания, - вот то, что нам дает неведомое. Франсуа Виллон, спрашивая, где теперь прекраснейшие дамы древности, отвечает сам себе горестным восклицанием: «…Mais ou sont les neiges d’antan!» (фр.: …Но где снега былых времен!)

И это сильнее дает нам почувствовать нездешнее, чем целые тома рассуждений, на какой стороне луны находятся души усопших… Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками, - вот принцип акмеизма. Это не значит, чтобы он отвергал для себя право изображать душу в те моменты, когда она дрожит, приближаясь к иному; но тогда она должна только содрогаться. Разумеется, познание Бога, прекрасная дама Теология останется на своем престоле, но ни ее низводить до степени литературы, ни литературу поднимать в ее алмазный холод акмеисты не хотят. Что же касается ангелов, демонов, стихийных и прочих духов, то они входят в состав материала художников и не должны больше земной тяжестью перевешивать другие, взятые им образы.

Всякое направление испытывает влюбленность к тем или иным творцам и эпохам. Дорогие могилы связывают людей больше всего. В кругах, близких к акмеизму, чаще всего произносятся имена Шекспира, Рабле, Виллона и Теофиля Готье. Подбор этих имен не произволен. Каждое из них - краеугольный камень для здания акмеизма, высокое напряжение той или иной его стихии. Шекспир показал нам внутренний мир человека, Рабле - тело и его радости, мудрую физиологичность, Виллон поведал нам о жизни, ни мало не сомневающейся в самой себе, хотя знающей все, - и Бога, и порок, и смерть, и бессмертие. Теофиль Готье для этой жизни нашел в искусстве достойные одежды безупречных форм. Соединить в себе эти четыре момента, - вот та мечта, которая объединяет сейчас между собою людей, так смело назвавших себя акмеистами.